Ещё одно письмо Леониду Брежневу

У меня тоже есть история к дате - дурацкая очень. Сейчас, тут сначала каминг-аут надо один, - признается у себя в Фейсбуке когда-то дончанка, а теперь москвичка Леся Орлова.

В семье нашей бережно хранился (да и по сей день хранится) один документ. Это письмо. Оно написано на зеленой обложке от школьной тетради - на развороте этой обложки, выданной, видимо, для рисования. Там линейки проведены - и дальше печатными буквами, как полагается, с перевернутыми не в ту сторону буквами "Я", "Р", "З" и т.д.

Оно начинается с обращения: "Дорогой Брежнев!" Ага, вот так, не больше и не меньше. В общем... это я писала. Да. В пять лет. Письмо исполнено драматизма, вообще характерного для челобитных. Хотя... это не очень и челобитная. Жалоба, скорее.

Я, видите ли, в этом письме "дорогому Брежневу" жаловалась. На всех и на все. На родителей, на брата, на бабушку, на прабабушку, которая какую-то расческу, что ли, у меня отобрала, и даже на медсестру в детской поликлинике, которая как-то грубо меня толкнула (там реально какая-то гадина была, потому что этот эпизод я, кстати, отчетливо помню до сих пор), и вообще никто меня не понимает, и молча гибнуть я должна.

Словом, изливаю душу - и, хотя прямо не прошу разобраться с виновными со всей строгостью, но какая-то такая бесхитростная манипуляция сочувствием "дорогого Брежнева" там просматривается, да.

К жалобам перехожу с места в карьер, без прелюдий, а в конце вежливо интересуюсь, как вообще дела и как обстоит здоровье. Что это было и откуда это взялось - никто в семье так никогда и не понял. Посмеялись, конечно. Когда стала постарше, дразнили Павликом Морозовым.

Ясный перец, никакого интереса к Брежневу и каких-либо вообще упоминаний о нем в доме не было. Ну, телек, наверное, с каким-то очередным "дорогим Леонидом Ильичом" да садик, где, видимо, его как-то прокламировали, - вот и все источники, которые приходят в голову. Кроме того, думаю, это я уж совсем до зверского отчаяния и злости была доведена: в семье у нас бегать жаловаться принято не было, доносчику был первый кнут... и, наверное, там все так сошлось, что я и избрала последнее оружие вот такое.

Да, так вот. Это, стало быть, первое проявление Брежнева в моей жизни, а второе - это как раз его похороны. Я была в первом классе, накануне меня приняли в октябрята, две недели назад мне исполнилось семь лет. [Брежнев умер 10 ноября 1982 года, объявили о смерти 11 ноября, похороны прошли 15 ноября: этому предшествовали три дня траура, в день похорон отменили занятия в школах]

И была у меня подруга любимая, Света. Соседка, жившая этажом ниже. Я у нее дома проводила любую свободную минуту и вообще бегала за ней хвостиком. Она старше на три года, ей было целых десять лет, чудовищная пропасть, временами, надо думать, она сильно от меня и моего обожания уставала и троллила, как сейчас говорят.

Света была уже пионером, мне до нее было - как до луны. Мы были одни, по телеку шли похороны. Мы уже во все поиграли - и тут Свету внезапно осенило.

Строго глядя мне в глаза, она объявила, что некогда ей тут сейчас со мной. У нее ответственное и важное дело. Все пионеры по всему Советскому Союзу, - чеканила Света, - в эти минуты должны стоять в почетном карауле у своих телевизоров, отдавая пионерский салют усопшему.

Сама потрясенная величественностью озарившего ее замысла, Света с горящими глазами достала галстук, стремительно его повязала, встала перед телевизором, вскинула руку в салюте и замерла.

Шли минуты. Я была потрясена и совершенно унижена. Я тоже очень хотела стоять со Светой в карауле, но ничтожество мое было очевидно - октябрятам было нельзя, не по чину. Поэтому я сидела на подлокотнике кресла, чуть не плача - не от зависти, как можно завидовать Луне? - а от трезвого и горького сознания своего непоправимого ничтожества.

Света стояла-стояла, потом ей, видимо, надоело - похороны были какие-то нереально долгие, там вообще ничего не происходило, кажется! Плюс ей стало меня жалко. Поэтому она смягчившимся тоном вдруг объявила, что совершенно запамятовала важнейшую подробность!

В эти скорбные часы ненадолго, только на период похорон, пионеры Советского Союза получили полномочия принимать в свои ряды любых октябрят, буде таковые окажутся поблизости и выразят желание встать в почетный караул.

У Светы поблизости как раз по случайности оказалась я, уже чуть ли не прыгающая по этому поводу на задних лапах, как обезумевший от счастья щенок. Поэтому она взяла второй галстук (их у всех было по два, и у меня позже - тоже) и реально приняла меня там в пионеры, наговорив какой-то торжественной белиберды, потому что пионерскую клятву дословно не помнила.

Строго сдвинув брови, долго поправляла мне руку в салюте - по ее мнению, я все время как-то недостаточно ровно держала ладонь. И вот мы с ней - маленькая я и большая Света - реально так какое-то время постояли у телека, и мне, между нами говоря, было абсолютно безразлично, что там такое происходит с дорогим Брежневым: я была совершенно заворожена торжественностью момента.

Когда меня потом реально приняли в пионеры через два года, ни малейшего энтузиазма по этому поводу я не ощутила, что сочла проявлением какой-то своей глубинной ущербности и душевной черствости - и как могла от всех скрывала.

...Мы со Светой всю жизнь потом продружили. Гигантская разница в три года исчезла, как и не было ее. Я была свидетельницей на ее первой свадьбе и крестной ее второго ребенка уже в другом браке, она была в курсе всех моих извилистых личных историй, все радости и беды мы делили - отмечали дни рождения и хоронили наших родных, наших мам, переезжали в другие квартиры, помогали друг другу в бытовых проблемах и внештатных серьезных случаях.

Вместе выпивали на девичниках в хорошей сложившейся компании, ходили в кино и менялись книгами... Эту историю про стихийный прием в пионеры неоднократно рассказывали на два голоса, по ролям буквально, и ржали, конечно, как сумасшедшие...

Сейчас она, Светка моя, там, в Донецке. В уже пострадавшем от обстрела доме, да еще, как нарочно, последний этаж у нее. У нее нет возможности уехать, она работает и очень тяжко зарабатывает на жизнь, обеспечивает семью. И я волнуюсь, скучаю и молюсь за нее и ее родных каждый вечер. И не представляю, как и когда мы увидимся вновь.

Дорогой Брежнев, как мне тошно и страшно, как я зла, какой беспомощной себя чувствую, буквы "р", "я", "з" и "е" я теперь пишу в правильную сторону, да и вообще на самом деле печатаю на неведомом тебе устройстве, но мне так нужно перечислить все это, только беды-то уже совсем не мелкие и не смешные, и письмо мое опять никто никуда не отправит, да и вообще ничего уже никогда не будет, как раньше.