Прощание с Тарасом Москалюком

Сегодня похоронили. Первый порыв был – любым способом, любой ценой, за любые деньги, самолетом-поездом-автомобилем оказаться в Киеве, быть там, увидеть в последний раз. Потом я представила себе крематорий, людей, которых впервые за многие годы снова увижу именно в таких обстоятельствах, и, главное, что в таких обстоятельствах увижу его – не в конце лета в Буче, как планировала, а вот так. И именно это воспоминание о нем станет последним и окончательным. И – нет. Нет. «Прощание состоится на Байковом». Но я не хочу, не могу и не буду прощаться, я отказываюсь.

Мы встретились в январе 1996 года. Это значит – сколько? – 23 года отношений – дружеских, потом романтических, потом снова и навсегда дружеских. Единственное и прекрасное исключение из жесткого правила «друзьями остаться невозможно». С ним – возможно. До родства.

У меня здесь только одна фотография. Он и прислал. Два года назад, когда умер Саня Худотеплый. Это – конец лета 1997 года, то ли День города, то ли Праздник пива, неважно. В центре – Саня. Справа – мы с Тарасом. Остальных не знаю, какие-то Санины знакомые. Еще у меня здесь есть видео моего тридцатилетия. Я его не могу смотреть, потому что там мама, и потому что это мой последний счастливый день рождения. Тарас там есть, я не знаю, когда смогу посмотреть. В Донецке остались кассеты с нашими сюжетами, тоже не знаю, когда. Все равно помню, сейчас лучше бы помнить хуже, не так ярко. Остро жалею о том, что смартфоны появились только теперь. Могу только представить, каких фотографий, селфи и видео мы бы наснимали в те годы сплошного фейерверка. А так все – только в памяти. Как будто вчера.

Как я его увидела – помню отлично. Я впервые вошла в комнату «новостей» ТРК «Украина» - и, собственно, Тарас был первым, на кого упал взгляд. Потому что он стоял на столе прямо напротив двери и, подбадриваемый коллегами, что-то там закреплял на карнизе, там как раз новомодные вертикальные жалюзи повесили, какая-то с ними вышла проблема, и он ковырялся в этих крючочках. Потом повернулся – я так и стояла в дверях – мы встретились взглядами, он покраснел (он краснел легко, быстро и сильно, и никогда ничего не мог с этим поделать), спрыгнул со стола и начал со всеми перешучиваться и пересмеиваться.
Как впервые увидела – помню отлично. Как подружились – не помню совсем. Главное, что это случилось стремительно. И, как показало будущее, навсегда. До конца жизни, «даже если без тебя».

Говорят: напиши какое-нибудь о нем яркое – эпизод какой-то. Я не могу. Как вычленить – эпизод? Я помню все. Все, о чем можно и о чем нельзя. Я три дня практически ежеминутно смотрю кино в голове. Зимнее, летнее, осеннее и весеннее. Обеды в столовке Ворошиловского исполкома, болтовню в «новостях» и курилке, разговор перед Новым годом в закутке перед студией и гримеркой, склеенные лаком в дурацкой укладке волосы под пальцами, игру в снежки по возвращении из «Снукера», поход в роли невесты на улицу Аравийскую снимать квартиру, дождь на Титова, ноги в фонтане на площади Ленина, лежание на скамейках на бульваре и на газонах в Щербакова, горы листьев в парке Ленинского комсомола, водка-пресервы-чесночный майонез, Восьмое марта в «Дока-пицце», «нет повода не выпить», хохот до сведенных мышц и содранного горла, танцы на столе, застолья-застолья-застолья, проводы на вокзале, кофе в аэропорту, бесчисленные тусы, концерты, спектакли, шоу, каждый мой день рождения, съемки и обмен инфой, перекуры, музыку, кабаки, кабаки, кабаки, звук смеха, «как часто мы грустим» Павлиашвили посреди улицы, «твоя подружка Москалюк», «нос… хороший такой нос», «Орлова, какая же ты… ну и ладно», «с экскурсом в историю – секскурсовод Орлова», «Оксана Андреевна, уймите вашу дочь!», шампанское, шампанское, шампанское, скамейка в моем дворе, хотдоги на Артема, первоапрельское «детство Русланы Писанки», сборник редакционных «ляпов», квартиру на Ленинском, квартиру на Ленина, сплетни, злословие без зла (больше ни с кем так), Пугачеву, Гурченко, караоке, «Крок», «Чикаго», посиделки у Григорьева, преподавание в ДИСО, моя кухня, его кухня, кофе, кофе, кофе. Как защитил меня однажды в ужасный момент вместо того, кто должен был защитить. Как вообще защищал меня не однажды. Как защищал вообще всех. Как тысячу раз был на моей стороне и оправдывал и поддерживал, какие бы глупости я ни творила. Каким был с моей мамой, моим братом, моими родными и моими друзьями. Каждую шмотку – от зеленой рубашки в мелкую клеточку, любимой черной кожаной жилетки, белых джинсов, поло хаки до куцего серого пальтишка и кожаной дубленой куртки. И конечно, эфирный пиджак сверху – и шорты и тапки снизу, под столом в студии. Каждый подаренный цветок и вообще каждый подарок. Каждую оценку моей работы – и каждую похвалу, ничья не была так важна и дорога мне больше. Каждое стихотворение. Каждое письмо. Господи, какое счастье, что осталась переписка, что есть фейсбучная «личка», что есть даже смс во всех телефонах.

Как невозможно было поссориться. Как невозможно было обидеться. Как невозможно было обидеть. Как легко и просто прощал. «А ты руку так подними!» Как даже последняя тварь считала за честь называть его своим другом. Как нравился всем. Как узнавали на улицах, какая невероятная была популярность – и как тонко и просто он с нею справлялся. Как не ссорился ни с кем до последнего, как умел находить компромисс – и как иногда оказывался одним из самых принципиальных, потому что есть какие-то последние вещи, которые не сдать. Как сделал себя сам, совсем сам, я больше не знаю таких, и как помогал другим – так щедро, так бескорыстно, так ничего не ожидая в ответ. Какой друг: такой, что каждому – любимый друг, и все немного ревнуют к другим.

Какие разные люди вокруг него, и как их много. Как – общий язык с каждым и всегда. Какая точность в любом тексте и репортаже, точность, в первую очередь, интонаций. Какой талантливый был – и какого уровня профессионализма добился. Как умел найти любой контакт, добиться любой встречи, заставить говорить, собрать даже самые секретные факты. Как плевали ему в лицо слюной жены шахтеров, и он терпел. Как любая звезда после интервью трясла руку и обнимала. Как писали письма с благодарностью за помощь. Как сам помнил любую помощь и охотно рассказывал – о любимой учительнице русского и литературы в школе, о преподавателях в универе, о соседях по общаге, о соучениках, о друзьях, о первой любви, о самом дорогом и близком друге, о женщине, всю жизнь любившей в горе и в радости и бывшей рядом, о ближайшей подруге-коллеге, с которой преданно переходили из проекта в проект, с канала на канал только вместе. Как люди, которых я ни разу не видела, стали заочными знакомыми – с такой любовью о каждом. С каким достоинством достигал целей – и с каким достоинством переносил потери. Как умел праздновать – и каким праздником был для других. Как был везде зван и ждан, нарасхват. Он пришел – и сейчас будет радость.

Интеллигентность. Врожденная, поразительная. Тонкость и деликатность. Откровенность и беззащитность за смехом. Полное отсутствие позы, феноменальная естественность. Редкая проницательность. Блистательное чувство юмора. Самоирония. И даже сарказм (блистательный тоже) – поразительно незлой. Мгновенная бритвенная реакция, наслаждение от пикировок – как пинг-понг, когда отбивается каждая острота, сразу, влет. Потрясающая память – на имена, события, детали. Невероятное обаяние и дар уместности. Артистизм – высшей пробы, мироновский (от Геши – до Фарятьева). Неутраченная способность смущаться. Трезвая снисходительность к людям – без излишних ожиданий, без трагических разочарований, просто прощая, пожимая плечами и улыбаясь. И умение плакать – без глупого стыда за сентиментальность.

Такая внешняя хрупкость, изящество, легкость и текучесть – бубновый валет, паж из булгакова, - и такая сила, верность, отвага и готовность подставить плечо. «Но можно себе представить его с мечом, качающимся над слабым его плечом… и дело не в том, как меч у него остер, а в том, как идет с улыбкою на костер, и как перед смертью он произносит: «Да, горячий денек, не правда ли, господа?" Несколько раз начинал жизнь заново, в последний раз – особенно жестко, на обломках, из обломков, из последних сил. И смог, снова. И вновь был окружен людьми, которые полюбили, оценили, поняли, восхитились. И успел стать учителем – и в этом качестве состояться.

Мужчина. Лучший сын. Прекрасный младший. Прекрасный старший. Истинно галантный – каждую женщину умеющий заставить почувствовать себя особенной. Гений флирта. Влюбчивый – и умеющий любить.

Почему – он. Снова этот вопрос, опять, как уже бывало. Почему плохие и бессмысленные люди здесь, а самый лучший, видящий в жизни смысл или умеющий смысл ей придать, - нет. 47 лет. Какая-то хитрая пневмония. Вчера говорил, что лучше. Бред. Ну бред же.

Сегодня все говорили о голубе, который влетел в зал прощания, и все безошибочно поняли. А у меня было так. Я включила телефон 4 апреля только в полшестого вечера. Стала листать ленту. Увидела пост с когда-то уже публиковавшимся потрясающим интервью Тараса. Прочла преамбулу. Не поняла. Перечитала. Крикнула в голос на всю квартиру: господи, что это! Несколько раз зачем-то громко повторила. Стала лихорадочно листать его страницу. Получила первые сообщения от друзей.

Он всегда меня одновременно хвалил и ругал, что я не плачу. Интересно, что сказал бы теперь, потому что я вдруг начала тихонько плакать и плакала несколько часов. Пила коньяк, курила, как заведенная, отвечала на сообщения и плакала, ни разу не остановившись, то сильнее, то тише. А потом мне нужно было решить, идти ли туда, куда я давно и твердо обещала прийти. Сначала я решила, что не пойду, там бы поняли. Потом представила, как пью коньяк и плачу до глубокой ночи. И пошла. Показалось даже, что правильно будет – пойти.

Там я несколько раз пожалела, что пришла. Потому что мне то и дело приходилось выходить и заставлять себя не плакать – все это время я без остановки переписывалась, а если поднимала глаза от телефона, то тяжело было смотреть вокруг. А потом я поняла, зачем пришла. Потому что все закончилось, и музыканты вышли на сцену и запели на прощание песню, довольно странный, если вдуматься, выбор, и я задохнулась от первых же строк. Это было как будто от имени человека, который умер и обращается оттуда. Там были такие, например, слова: «Летел по небу и теперь я здесь, я здесь. Лечу я на качелях детских лет, меня подхватит ветер и прощай, мой край, вернее краешек земли, прощай – мы слишком много не смогли». А потом там были самые последние слова: «Мой стих – не украшенье для могил. Я здесь, я никуда не уходил». Почему-то я посмотрела на часы, было ровно 23.00, я записала на салфетке зачем-то.

Ты очень плохо сделал.

Я люблю тебя.