Прекрасная память о первой любви

Разговаривали недавно с близкой подругой, мы далеко друг от друга, нам теперь только вайбер доступен «голосом». И она рассказывала о драме, через которую сейчас проходит ее сын. Я его узнала совсем маленьким необыкновенно обаятельным мальчишкой, а сейчас он – не менее обаятельный и славный юноша-студент, переживающий сильную и горькую любовь. Его очень так качественно, очень жестоко и изобретательно мучает девушка, в которую он не влюблен, а которую любит (как знать, возможно, так он не полюбит уже никого больше), и он перед ней совершенно беззащитен, и терпит, и взмывает и падает на этих качелях от надежды к отчаянию и боли. Подруга моя очень умная, ей более чем хватает ума и даже сил ни слова дурного не говорить сыну о его возлюбленной, но, конечно, тяжко ей от того, как терзают ее единственного и самого любимого на свете мальчика.

И вот, мы с ней разговариваем, я в свою очередь рассказываю об очень тяжелом долгом разговоре с юношей, у которого тоже разбито сердце, о том, какое страшное бессилие я в этом доверительном разговоре испытала, потому что никакими словами не утешишь и не поможешь, и никакие «советы бывалого» не сработают, во всяком случае не сразу. Обоих этих юных мужчин (проявляющих редкостное благородство по отношению к своим избранницам, между прочим) объединяет еще кое-что: у каждого формально есть «старшие мужчины» - отцы и деды, но нет возможности, изначально отсечена возможность с ними поговорить… получить именно мужской совет и сочувствие, узнать, что пережить – можно, услышать именно от старшего мужчины что-то спасительное (вот как был нормальный папа-друг у героя фильма про Клаву К., и там поход этот еще под песню «всё к лучшему»), да хоть выпить с этим старшим мужчиной, что ли…

И тут подруга мне говорит:
- Ты представляешь, я поняла очень странное. Я ничего не помню. То есть, ну ты знаешь, у меня много всего было, все эти страсти и страдания. А ничего не екает. Я не помню, как это: задыхаться, там, страдать, мучиться. Не помню, как это: крышу сносит от любви. Я смотрю на него (на сына), мне за него больно, жалко его невыносимо, я же слышу, что он ночью у себя в комнате плачет навзрыд, я б ее придушила просто, но я больше совсем не понимаю, из-за чего он, фигня какая-то, глупости какие-то.

И я осознала, что люди в этом смысле и правда делятся на две группы. В смысле, люди, у которых такое было. Одна группа – это те, кто помнит. Вторая – те, кто не помнит, хотя знает, что это с ними было.
У меня бывали в этом смысле замечательные разговоры. Вот, куришь ты с человеком, которому, допустим, хорошо за пятьдесят. Или едешь в машине с человеком, которому шестьдесят. И разговор вдруг касается этого, бывшего с ним несколько десятилетий назад: самой сильной в жизни любви, самой острой, счастливой и болезненной. И ты понимаешь, что этот осколок так и сидит в его сердце, и рассказывая, как было, человек прямо у тебя на глазах переносится в прошлое, и чувства его в этот миг так же свежи, и подробности он помнит мельчайшие, и призрак того восторга и той боли и обиды на секунду прямо плотью наливается. Я и сама из таких людей – проверила себя после разговора с подругой, все помню, и, пусть время сильно сгладило, но на секунду екает ощутимо.
Я всю жизнь люблю разговаривать об этом с людьми. Еще с юности и по сей день люблю разговаривать с мамами подруг, например. Сидишь так в кухне, помогаешь нарезать праздничный салат, и так хорошо разговор течет, что возьмешь да и спросишь:
- А как вы с мужем познакомились? А расскажите про вашу свадьбу? А какое у вас было платье? А как вы встречались? А он у вас был первая любовь? А когда вы поняли, что влюбились?

И практически каждый раз – магия. Такой разговор у меня был, например, с женщиной восьмидесяти с лишним лет, кстати, я вообще люблю спрашивать у тех, кто старше. И вот, на твоих глазах прямо… Как сказать-то… У женщины глаза становятся другие, интонации другие. Иногда она отвечает сходу. Иногда ощутимо заставляет себя вспомнить, прямо вот видно, как ворошит кочергой уголья. И она уплывает, и смотрит на тебя или в стол, или в окно, а на самом деле – вглубь, внутрь себя. И вот эта прелесть обыденного и одновременно уникального: «я его не сразу полюбила, если честно», «я до него была очень сильно влюблена, там такое было, всю душу мне вымотал», «я опоздала нарочно, а сама стояла за углом, там такая арка, тебе все видно, а тебя не видно, смотрела, как он там ерзает, меня высматривает», «меня его мать невзлюбила страшно, они его хотели на дочке их друзей женить, а он сказал: нет, только она, - и был готов из дома уйти, если придется», «вот так разбежались по глупости, из-за ерунды, а теперь всю жизнь думаю, а если б нет, а как бы было?», «я сначала огорчалась – ну что ж он у меня такой невидный, а потом, лет десять прошло, один раз смотрю на него и вдруг думаю: какой же он красивый!», «а потом я его встретила, на улице, я с мужем была, а он с девушкой какой-то, и аж задохнулась», «я из-за того, красивого, травиться хотела, ну не могла, ну вот просто по утрам жить не хотелось, и с этим-то начала просто с тоски, мне все равно было, а теперь каждый день думаю, какое счастье, что с тем не сложилось», «если б ты знала, какой он был, в него все наши медсестры были влюблены, с ночи волосы крутили на бумажки, на веточки, вдруг завтра встретят, а я не крутила, я и не надеялась ни на что, а он меня-то и выбрал».

Я могу такие разговоры вести хоть сутками, потому что постепенно, не сразу, там появляются все эти: «вот смотри, платье было такое, вот до сих, тут такие вытачки, тут, у талии, присборено, и кокетка», «я читала, а он чертил, и на нем была военная рубашка хаки, и вдруг я случайно подняла глаза, а он разогнулся от стола и на меня посмотрел, было солнечно, и у него глаза синие-синие, и я в этот момент поняла, что его люблю», «я психанула и пошла в "Чародейку", а туда так не попадешь-то, с улицы, сходу, мне повезло, что там у мамы знакомая работала, а там же цены, но мне уже все равно было, пять рублей – пять рублей!!! – но вышла, конечно, королевой, шла по Калининскому, в витрины на себя смотрела и думала: вот бы он меня сейчас увидел, гад такой, все локти бы сгрыз себе!», «тогда же "Гименей" был, талоны, и, в общем, эти туфли мне оказались малы, такие, знаешь, светлые, не белые, а такой оттенок, как топленое молоко, каблучок тоненький, невысокий, пять сантиметров, носочек узенький, длинный, я надела – жмут, дома уже и одеколон в них, и уксус с газетами, с утра до вечера ходила, разнашивала, все равно малы, и всю свадьбу в них выходила, как это – вы же женщина, потЕрпите, зато потом он мне полночи в первую ночь ступни массировал, чуть не плакал», «у него волосы были с виду просто русые, ну волосы и волосы, а я сидела сзади, в ряду у стены, в самом конце, а он – в первом ряду, у окна, и я смотрю, а у него волосы на свету прямо золотые, густые такие и как золото, и я так засмотрелась!», «у него всегда были носовые платки наглаженные, каждый раз новые, а у меня то тушь потечет, то я вымажусь вечно в чем-то, есть такое свойство у меня, и он каждый раз – хоп так мне этот платок, а потом "оставь себе", у меня целая коллекция собралась».

Иногда я вижу в метро женщину. Ну вот сидит передо мной женщина. В возрасте. Уставшая. Обычная такая женщина. И у нее на пальце обручальное кольцо, явно никогда не снимаемое. По этому кольцу можно вычислить, когда была свадьба: тонкое оно или наоборот толстеньким «бочонком». И вот я смотрю на эту женщину, думающую усталую свою думу, придерживающую на коленях сумку и пакеты, хмурую, - и гадаю, каким был день, когда ей кто-то надел на палец это кольцо, какая в тот день была она, каков был тот, кто стоял с ней рядом, что этому предшествовало, была ли любовь, есть ли эта любовь, помнится ли любовь.