Каких замечательных звезд кино мы успели увидеть

Не сердитесь, пожалуйста, я еще буквально только одно про Лелюша быстренько, и всё, и больше не буду! Просто, понимаете, это поразительно, как Лелюшу удаются образы мужчин, какие потрясающие он придумывает роли и как в них высвечивает саму мужскую суть выбранных актеров.

Женщины – ладно, женщины у него все невероятные, это аксиома, ее доказывать не надо. Но мужчины! Вот есть знаменитая триада: «Мужчина и женщина», «Мужчина, который мне нравится» и «Жить, чтобы жить», снятые практически друг за другом. В которых сыграли, соответственно, Жан-Луи Трентиньян, Жан-Поль Бельмондо и Ив Монтан.

Каждому из которых грех жаловаться на актерскую удачливость и востребованность. Но для меня они именно в этих ролях – на пике, даром что впереди у каждого еще большая киножизнь, и именно в этих ролях я всякий раз влюбляюсь в них неподдельно.

Фильмы эти, вроде бы, о любви, и женщинам в них уделено равное место и пространство, и именно женский взгляд в них, во многом, имеет определяющее значение. Но каждый раз при просмотре я отчетливо вижу фокус именно на мужчине, именно его появления в кадре жду, именно его развитие прослеживаю.

Что общего у этих мужчин? Во-первых, все трое – из французских «некрасивых красавцев». Прелесть (в том числе, в библейском смысле слова) этого типажа Лелюш довел до абсолютного совершенства. Во-вторых, все эти герои одержимы работой, и это необыкновенно точная составляющая: место, которое в жизни настоящего мужчины занимает его дело, и привлекательность мужчины, отдающего себя этому делу. Трентиньян – автогонщик, человек адреналина, риска, цели, моменты подготовки к гонкам и собственно гонок для меня – до дрожи в груди. Бельмондо – композитор, даже в моменты наслаждения жизнью (а он там – редкостный жизнелюб, сама витальность) ищущий вдохновения и способный обо всем забыть в доведении музыкальной идеи «до ума». Монтан – журналист, репортер, которого увлекают то горячие точки, то глухие углы, опасные командировки и острые темы, и этим и только этим он занят, этому отдает себя. Собственно, героинь Эме, Жирардо, снова Жирардо и Берген именно это во многом «цепляет». До конца этих мужчин получить нельзя. Они так не умеют и не хотят. Первенство все равно всегда за их делом жизни, а девушки, а девушки потом. Но уж когда доходит до девушек, на первый план выходит поразительное обаяние, дар «видеть цель, не замечать препятствий», феноменальная сексапильность и «ох, как же он на нее смотрит».

От Трентиньяна невозможно отвести глаз, и даже через экран пробивает та особая скрытая нервическая дрожь влюбленности, интереса, надежды и острого желания, которую в нем будит Эме. Я болею за него всю дорогу, когда он рискует на испытаниях и гонках, когда мчится ночью к женщине, в которую влюбился, и бреется прямо за рулем, когда он бежит в своем коротком пальто с пристани, увидев ее вдали, и когда в финале, уже отвергнутый, все равно решается опять ехать к ней, чтобы еще раз ее обнять. От его взгляда и улыбки, когда он отводит глаза от дороги, и от его руки на руле дух захватывает. И от его решимости, готовности рискнуть своим сердцем, честно предложить себя… Он и в любви – автогонщик. Не тупой малолетка, втапливающий на 250 км/ч по городу и плюющий на красный свет, а крутой профессионал, воплощающий не только адреналиновый драйв и умение рисковать, но и спортивную выносливость, волю, дисциплину, четкое понимание цели, техническое мастерство, честность спортсмена (как в старых английских книжках писали, «спортивное поведение»), стремление к победе. От него пахнет очень свежим и легким трио дезодорант-крем после бритья-одеколон и кожаной курткой.

От Бельмондо невозможно отвести глаз, его мальчишеское веселье, живущий в нем непоседливый и беззаботный вечный питерпен, невероятный этот, гениальный момент с перевоплощением в индейца (вообще от бесшабашного юмора и свободы фантазии в сцене выдуманной погони аризонских чингачгуков в перьях у меня всякий раз дух захватывает от восторга), ленивое покуривание сигары, медленная знающая улыбка – и бессильное понимание обаяния мужчины, утекающего сквозь пальцы, неумолимо ускользающего даже пока рядом и по природе своей искренне не умеющего и не способного быть верным. Он и в любви – композитор, весь – мелодия и интонирование, сложная оркестровка, чистота ноты и органическая неспособность к фальши, безошибочное чувство «форте» и «пьяно», темпа, ритма и ведущего инструмента. Ох, бедная, бедная Жирардо, как круто она показала эту внутреннюю борьбу стремительно влюбившейся умной, опытной, проницательной и осторожной обычно женщины, как она разрывается между невозможностью противиться его очарованию и постоянной тревогой и неуверенностью на проклятых качелях… На него невозможно смотреть, как на яркий свет, и на него невозможно не лететь, как на яркий свет. Причем, там явственно ощущается «химия» не только между героями, но и между актерами, ей, кажется, и играть особо не приходится, когда она встречается с ним взглядом и растерянно смаргивает и отводит глаза, или когда рефлекторно расплывается в дрожащей улыбке в ответ на его – обезоруживающую. А как по-другому, когда вот он, когда он вот такой, и при этом ясно же, что он уйдет, уйдет ведь, глеб егорыч, в сокольники он, гад, рвется… непонятно только, когда именно уйдет, и на этой пороховой бочке невозможно расслабиться и порадоваться хоть немножко безмятежно. От него пахнет любым мылом, с которым он полчаса назад принял душ, чистым здоровым пОтом, потому что он только что танцевал, бежал и откуда-то прыгал, и крепким алкоголем.

От Монтана невозможно отвести глаз. Старый матерый волчара, простите, бога ради, за постыдно избитую формулировку, но как тут скажешь еще, уж Монтан-то залюблен по самое не могу, у него к этому времени за плечами все они, Пиаф, Синьоре и Монро. И здесь он – потасканный ухоженный стареющий герой-любовник, акела-промахнулся, и играет он человека, в общем-то, нехорошего, по сути и по природе неверного, да что уж там, поганца распоследнего он играет (со знанием дела). Но как же его любит камера Лелюша! Как ловит его жесты, его улыбку, его стремительную мимику, и какой же он здесь ошеломляюще привлекательный в этой своей холеной потрепанности и наигранности, в читающемся в каждой морщине позерски-честном «вот такой вот я гад, но уж какой есть»… И в любви он – репортер, жадно бросающийся на новость и скучливо игнорирующий честный жанр очерка, и более всего ненавидящий возвращаться к напечатанному, он стремительно находит ходы и лазейки, отвлекает внимание, привлекает внимание, виртуозно обманывает ради своей выгоды, слепит глаза вспышкой, мгновенно находит общий язык, располагает к себе, выуживает информацию, обещает дать знать, прислать на визу, сообщить о выходе материала, непременно вернуть фотографии и бумаги из архива, но ничего этого не делает, мгновенно забывает и исчезает навсегда в погоне за новой новостью. От него пахнет взрослым сложным парфюмом, табаком и кофе.

Камера Лелюша не приукрашивает и не огламуривает их нигде и никак. Наоборот. Вечные крупные планы. Видно каждую морщинку, каждую расширенную пору, каждую неправильную черту, каждую как-то не так легшую прядь волос, каждый некрасивый выдох дыма чуть скривленным ртом. Ракурсы порой самые нелестные – снизу, допустим. И вот при всем том, при такой естественности и неприглаженности, эти трое – мужской вариант французской Марианны, честное слово, хоть статую с них лепи, хоть на медали чекань. Достаточно посмотреть три этих фильма, чтобы понять, что такое французский мужчина. Не международно признанный международно красивый Делон, а именно настоящий некрасивый красавец, безоглядно влюбленный в свое дело, остро любящий жизнь и ее радости, умеющий ненадолго осчастливить женщину, безгранично обаятельный и, как кот, умеющий всегда приземлиться на лапы. Даже когда по кошачьей своей дури теряет женщину, которая его правда-правда любила как никто больше любить не будет.

Это касается не только перечисленных трех главных для меня фильмов Лелюша. Он вообще так умеет. У него даже редкостный не просто некрасивый, а я прямо не знаю Доминик Пинон в «Железнодорожном романе» обретает редкую мужскую привлекательность. У него Джереми Айронс в «А теперь, дамы и господа» становится именно по-французски хорош (хотя кому нужен Айронс, если в фильме уже есть Тьерри Лермитт). У него даже Джонни Холлидей все краше и краше, даром что все страшней и страшней. Но трио Трентиньян-Бельмондо-Монтан – особенное, конечно.

А самое поразительное и, наверное, несправедливое, что из-за Лелюша я их считаю именно такими. Мне кажется (на самом-то деле я уверена, но не признАюсь), что Трентиньян, Бельмондо и Монтан ровно такие в жизни, что они ничего и не играли, просто были собой, потому что Лелюш не то что дал им такую возможность, а прямо-таки потребовал. И это – сотворчество, потому что базовый режиссерский принцип Лелюша – максимальная импровизация актеров, которым он только общий рисунок роли предлагает. Мне кажется, тут было похоже на то, как Володин и Данелия сочиняли «Осенний марафон», основываясь на собственном опыте и позволяя себе в этой работе взаимную откровенность. Вот и здесь я прямо вижу, как это было. Допустим, Лелюш говорит Трентиньяну: короче, тут так, ты весь в работе, тебе интересно и важно, у тебя машину конструируют и испытывают, гонки впереди, жена вообще на задний план уходит и тебе не до ее волнений, а она ноет и ноет при любой возможности, как ей за тебя страшно, прямо бесит, и ты все понимаешь умом, и утешить ее стараешься, и успокоить, но раздражает же это нытье и страхи, ты ж не пожарный и не подводник, да, а потом она кончает с собой, потому что думала, что ты погиб и не хотела без тебя, и сделать уже ничего нельзя, и может, ну ее на хрен эту работу, но как, если эта работа смысл?! И Трентиньян мрачно кивает, мол, о, да, ты мне будешь рассказывать. Или Лелюш говорит Бельмондо: вот прикинь, вы с женой давно даже не друзья и не приятели, а просто знакомые, и тебе все можно, ты любишь женщин, и любишь новых женщин, но чтоб без серьеза, без обязательства, без вот этого «как ты видишь наше будущее, кто мы друг другу», и тут новая женщина, и она как раз серьезная, но такая классная, такая умная, так все сечет, и она тебе то младшая, то старшая, и как-то все серьезно становится, а ты такого не любишь, но впервые думаешь, что, может, попробовать, может, правда с ней, но только нет, это перебор, она же стреножит и к земле привяжет, а тебе надо летать, такой уж ты, да ну на фиг, хотя и жалко немножко. И Бельмондо усмехается, зажимает зубами сигару и отвечает: ууу, как же я это все наизусть знаю, старик, даже не напоминай мне об этом. Или Лелюш говорит Монтану: смотри, у тебя жена, друг, родная, как рука или нога, но ты ее давно не хочешь, нельзя хотеть сестру, а она уже как сестра, но и обижать ее ты не любишь, и у тебя, конечно, женщин, как грязи, но ты изменяешь «экологично», чтоб она не знала и ей не больно, хотя она же умная, как черт, понимает, конечно, но точной уверенности нет, и тут эта новая, чистый ходячий секс, ее все хотят, а она хочет тебя, и она молодая совсем, и это льстит, и главное тут не заиграться, это как отпуск, главное, чтоб жена не узнала, поэтому ты не из трусости, а из жалости вертишься, как уж на сковородке, чтоб не поймала, но она все равно все видит, и так на тебя смотрит, что не знаешь, куда от этого взгляда исчезнуть, и чтоб они все провалились, эти бабы, кто их придумал вообще на нашу голову, удовольствия на копейку, а проблем на миллион потом. И Монтан отворачивается и смотрит в сторону, и устало хмыкает, мол, мне-то не надо объяснять. И дальше Лелюш, сам женившийся только официально четыре, что ли, раза, подытоживает: ну ок, короче, ты меня понял, хлопает себя по коленкам, встает, кричит «камера, мотор!» - и. И они идут в кадр и там живут, чтобы жить, мужчины, которые мне нравятся.